Мордоглядка Тихого Дона.

После посещения этнографического музея «Тихий Дон» в хуторе Старозолотовском  я выбросил из своего словаря обидное слово «новодел» по отношению к музеям. Музейный новодел, сделанный с душою и умом, расскажет о своем времени гораздо больше, чем подлинный экспонат, побывавший в дурных руках.

Еще понял, как важны мелочи в описании быта и уклада прошлых времен. Ни один из известных мне музеев не снизошел до восстановления конструкции обычной вешалки для одежды. А была она в казачьих куренях именно такая – жердина с тряпичным кольцом. Кольцо делалось из полоски ткани, оторванной от износившейся рубахи или занавески.
Мелочь? Да. Но из таких мелочей вся жизнь.

Или спелые кабаки, выложенные на ступеньках. Всегда «спелая овощь», прежде чем отправиться в погреб или в котёл, вылеживалась на крыльце. Так удобно было. Такой был ежедневный уклад, который мы забыли.

А сама кабашная плеть  «запускалась» на плетень. И куры не склюют, и плод не загниет на сырой земле. Удобно и практично. Сейчас не вижу, чтобы так делали.

Раз уж в кадр попал виноград, скажу спасибо устроителям музея за воссоздание традиционного на Дону способа выращивания винограда. Эта кубическая шпалера называется "Донская чаша".

Сейчас практически исчезла. А курень без пары таких «кубиков» и не курень вовсе.

Экспозиция музея состоит из трех частей: курень богатых казаков – Коршуновых. Он под железной крышей, с деревянными полами в комнатах и галереей - балясиной.

«Коршуновы слыли первыми богачами в хуторе Татарском.  Четырнадцать  пар быков, косяк лошадей, матки с Провальских заводов, полтора десятка  коров, пропасть гулевого скота, гурт в несколько сот овец.  Да  и  так  поглядеть есть на что: дом не хуже моховского,  о  шести  комнатах  -  под  железом, ошелеван пластинами. Дворовая служба крыта черепицей,  нарядной  и  новой; сад - десятины полторы с левадой. Чего же еще человеку надо?»

Курень середняков – Мелиховых. И курень небогатых казаков Астаховых.

В двух последних устроены глиняные полы, какими они и были в то время в казачьих куренях.

Этими полами устроители музея могут гордиться, именно они и домотканые половики создают особый уют. По эти полам очень хотелось походить босиком.

В центре каждого куреня печь, а у Коршуновых две, вокруг которой кольцом со сквозным проходом расположены все комнаты в доме.  Все помещения в курене как бы жмутся к печи, чтобы согреется. И вместе с тем казачьи курени отличает большое количество окон.
Вот так жили, спиной к теплой печке, но глаза открыты на все стороны. И уютно, и все под рукой.

Я среди предметов быта, выставленных в куренях, на каждом шагу находил маленькие чудеса.

Вот ручная маслобойка с окошком вверху. Я маслобойки очень уважаю, а на Меотиде им посвящена одна отдельная заметка. Но маслобоек с окошком не встречал. Это окошко – очень нужная вещь. Без него надо было постоянно заглядывать в маслобойку и следить за процессом образования масла. А каждое такое заглядывание – непреодолимый соблазн запустить туда палец и попробовать масло. С окошком можно к себе относиться строже.

Кто сейчас вспомнит, что такое приспособление называлось «лапкой». Без неё нельзя было ремонтировать обувь. Ни набойки не набить, ни подошву не починить.

Я в череде впечатлений, и в рамках экскурсионной группы, не все успел внимательно рассмотреть и сфотографировать. Например, у каждой казачки  в печь, у которой она проводила значительное время, было вделано зеркало, у кого большое, у кого маленькое. Называлось это зеркало душевно – мордоглядкой. На этом фото мордоглядка видна под углом, напротив скамьи.

Вот за этим столом в доме Коршуновых, застеленным клеенкой с изображением императорской семьи, происходил когда-то такой диалог:

"- Давайте теперь, дорогие вы мои сваточки, помолимся богу, и выпьем,  и поговорим про наших деточек и про уговор...
Пантелей  Прокофьевич,  растроганно   моргая,   глядел   на   засеянное конопушками лицо свата и ласково шлепал  широкой,  как  лошадиное  копыто, ладонью по дну бутылки.

Через час сваты сидели так тесно, что  смолянистые  кольца  мелеховской бороды щупали прямые рыжие пряди коршуновской. Пантелей Прокофьевич сладко дышал соленым огурцом и уговаривал.
  - Дорогой мой сват,  -  начинал  он  гудящим  шепотом,  -  дорогой  мой сваточек! - сразу повышал голос до крика. -  Сват!  -  ревел  он,  обнажая черные,  притупленные резцы.  -   Кладка   ваша   чересчур   очень   дюже непереносимая для меня! Ты вздумай, дорогой сват,  вздумай,  как  ты  меня желаешь обидеть: гетры с калошами - раз, шуба донская -  два,  две  платьи шерстяных - три, платок шелковый - четыре. Ить это разор-ре-нья!..
Пантелей  Прокофьевич  широко  разводил  руками,  швы  на  плечах   его лейб-казачьего  мундира  трещали,  и  пучками  поднималась   пыль.

Мирон Григорьевич, снизив голову, глядел на залитую водкой и огуречным  рассолом клеенку. Прочитал вверху завитую затейливым рисунком надпись:  "Самодержцы
всероссийские".  Повел  глазами  пониже:  "Его  императорское   величествогосударь  император  Николай..."   Дальше   легла   картофельная   кожура.
Всмотрелся в рисунок: лица государя не видно, стоит  на  нем  опорожненная водочная  бутылка.  Мирон  Григорьевич,   благоговейно   моргая,   пытался разглядеть форму богатого, под белым поясом мундира, но мундир  был  густо заплеван огуречными скользкими семечками. Из  круга  бесцветно  одинаковых дочерей самодовольно глядела императрица в широкополой шляпе. Стало Мирону Григорьевичу обидно до слез.  Подумал:  "Глядишь  зараз  дюже  гордо,  как гусыня из  кошелки,  а  вот  придется  дочек выдавать  замуж  -  тогда  я по-гляжу-у... небось, тогда запрядаешь!"

А хранилось Натальино приданное в этом «гардеробе». Удача для любого музея иметь такой. Немного грубая, но очень достойная ручная работа.

Это небогатая обстановка астаховского куреня. Такой шкаф для посуды у казаков называлась "постава"

А это "зала" Коршуновского дома. Даже музыкальный инструмент есть.

Вот из этой двери сейчас выйдет Пантелей Прокофьевич,

А из-за занавески выглянет Наталья.

Мне кажется, что на такой кровати, под лоскутным одеялом, на пуховых подушках, под окнами на две стороны с занавесками в цветочек, можно выспаться за сто лет недосыпа.

Полка с инструментом. Повидала многое.

"- Тогда прийдется пособить, - крякнув, решительно сказал Мишка.  -  Где тут у вас плотницкий инструмент? Грабли хочу вам поделать,  а  то  старые, должно, негожи.
   Он ушел под сарай и, посвистывая, стал выстругивать  зубья  на  грабли.
Маленький Мишатка вертелся  около  него,  умоляюще  засматривал  в  глаза, просил:
   - Дяденька Михаил,  сделай  мне  маленькие  грабли,  а  то  мне  некому сделать. Бабуня не умеет, и тетка не умеет... Один ты  умеешь,  ты  хорошо умеешь!
   - Сделаю, тезка, ей-богу, сделаю, только отойди трошки,  а  то  как  бы тебе стружка в глаза не попала, - уговаривал его Кошевой, посмеиваясь и  с изумлением думая: "Ну до чего похож, чертенок... Вылитай батя! И глаза,  и брови, и верхнюю губу также подымает... Вот это - работенка!"
   Он начал было мастерить крохотные детские граблишки,  но  закончить  не смог: губы его посинели, на желтом лице появилось озлобленное и  вместе  с тем покорное выражение. Он перестал  насвистывать,  положил  нож  и  зябко шевельнул плечами.
   - Михайло Григорич, тезка, принеси мне какую-нибудь дерюжку, я ляжу,  - попросил он.
   - А зачем? - поинтересовался Мишатка.
   - Захворать хочу.
   - На что?
   - Эх, до чего ты  неотвязный,  прямо  как  репей...  Ну,  пришло  время захворать, вот и все! Неси скорей!
   - А грабли мои?
   - Потом доделаю.
   Крупная дрожь сотрясала  Мишкино  тело.  Стуча  зубами,  он  прилег  на принесенную Мишаткой дерюгу, снял фуражку и накрыл ею лицо.
   - Это ты уже захворал? - огорченно спросил Мишатка.
   - Готов, захворал.
   - А чего ты дрожишь?
   - Лихорадка меня трясет.
   - А на что зубами клацаешь?
   Мишка  из-под  фуражки  одним  глазом  взглянул  на  своего  маленького докучливого тезку, коротко улыбнулся и перестал отвечать на  его  вопросы.
Мишатка испуганно посмотрел на него, побежал в курень.
   - Бабуня! Дядя Михаил лег под сараем и так дрожит,  так  дрожит,  ажник подсигивает!
   Ильинична посмотрела в окно, отошла к столу и  долго-долго  молчала,  о чем-то задумавшись...
   - Ты чего ж молчишь, бабуня? - нетерпеливо спросил Мишатка,  теребя  ее за рукав кофты.
   Ильинична повернулась к нему, твердо сказала:
   - Возьми, чадунюшка, одеялу и отнеси ему, анчихристу, нехай  накроется. Это лихоманка его бьет, болезня такая. Одеялу ты  донесешь?  -  Она  снова подошла к окну, глянула во двор, торопливо сказала: - Постой,  постой!  Не носи, не надо.
   Дуняшка накрывала своей овчинной шубой Кошевого и, наклонившись, что-то говорила ему...
   После приступа Мишка до сумерек возился  с  подготовкой  к  покосу.  Он заметно ослабел. Движения его стали вялы и неуверенны, но  грабли  Мишатке он все же смастерил.
   Вечером Ильинична собрала ужинать, усадила за стол детей, не  глядя  на Дуняшку, оказала:
   - Иди, кличь этого... как его... вечерять."

Обычная масленка. Коллекционирую их, пройти мимо никак не мог. И таких «зацепок» в музее - на каждом шагу.

Назначение этого предмета не понял. Неужели прадедушка авоськи?

Фикус и герань. Неразлучная парочка казачьего куреня.

Винтовки. Одна обычная «мосинка», другая, кавалерийская, укороченная. К стыду своему не знаю, где казаки в мирное время хранили огнестрельное оружие. Но подозреваю, что не дома. А шашки точно, висели в доме.

"В тот год случился небывалый падеж скота. На стойле возле Дона каждый день пятнилась песчаная коса трупами коров и молодняка. Падеж перекинулся на лошадей. Таяли конские косяки, гулявшие на станичном отводе. И вот тут-то прополз по проулкам и улицам черный слушок…

С хуторского схода пришли казаки к Прокофию.
Хозяин вышел на крыльцо кланяясь.
— За чем добрым пожаловали, господа старики?
Толпа, подступая к крыльцу, немо молчала.
Наконец, один подвыпивший старик первый крикнул:
— Волоки нам свою ведьму! Суд наведем!..
Прокофий кинулся в дом, но в сенцах его догнали. Рослый батареец, по уличному прозвищу — Люшня, стукал Прокофия головой о стену, уговаривал:
— Не шуми, не шуми, нечего тут!.. Тебя не тронем, а бабу твою в землю втолочим. Лучше ее унистожить, чем всему хутору без скотины гибнуть. А ты не шуми, а то головой стену развалю!
— Тяни ее, суку, на баз!.. — гахнули у крыльца.
Полчанин Прокофия, намотав на руку волосы турчанки, другой рукой зажимая рот ее, распяленный в крике, бегом протащил ее через сени и кинул под ноги толпе. Тонкий вскрик просверлил ревущие голоса.

Прокофий раскидал шестерых казаков и, вломившись в горницу, сорвал со стены шашку. Давя друг друга, казаки шарахнулись из сенцев. Кружа над головой мерцающую, взвизгивающую шашку, Прокофий сбежал с крыльца. Толпа дрогнула и рассыпалась по двору.
У амбара Прокофий настиг тяжелого в беге батарейца Люшню и сзади, с левого плеча наискось, развалил его до пояса. Казаки, выламывавшие из плетня колья, сыпанули через гумно в степь.

Через полчаса осмелевшая толпа подступила ко двору. Двое разведчиков, пожимаясь, вошли в сенцы. На пороге кухни, подплывшая кровью, неловко запрокинув голову, лежала Прокофьева жена; в прорези мученически оскаленных зубов ее ворочался искусанный язык. Прокофий, с трясущейся головой и остановившимся взглядом, кутал в овчинную шубу попискивающий комочек — преждевременно родившегося ребенка."

Тихий уют казачьего куреня.

И все под рукой.

«…Оглядев все хозяйство, Григорий вернулся в курень.
В кухне сладко пахло топленым коровьим маслом, горячим припеком хлебов. Дуняшка на узорчатой тарелке обмывала моченые яблоки. Глянув на них, Григорий, оживляясь, спросил:
- Арбузы соленые есть?
- Полезь достань, Наталья! – откликнулась Ильинична.
Пришел из церкви Пантелей Прокофьевич. Просфорку с вынутой частицей разломил на девять частей – по числу членов семьи, раздал за столом. Сели завтракать…
… Наталья кормила детей печеной тыквой; улыбаясь, изредка поглядывая на Григория. Дуняшка сидела рядом с отцом. Ильинична расположилась на краю, поближе к печке.
Ели, как и всегда по праздникам, сытно и много. Щи с бараниной сменила лапша, потом – вареная баранина, курятина, холодец из бараньих ножек, жареная картошка, пшенная с коровьим маслом каша, кулага, блинцы с каймаком, соленый арбуз. Григорий, огрузившись едой, встал тяжело, пьяно перекрестился; отдуваясь прилег на кровать. Пантелей Прокофьевич еще управлялся с кашей: плотно притолочив ее ложкой, он сделал посредине углубление (так называемый колодец), налил в него янтарное масло и аккуратно черпал ложкой пропитанную маслом кашу. Петро, крепко любивший детишек, кормил Мишатку; балуясь, мазал ему кислым молоком щеки и нос..."

Музей замечательный. Даже не надо напрягать воображение и читать классиков. Надо просто, не торопясь,  пройти по этим комнатам и понять уклад казачей жизни. Личного пространства нет, и в тоже время у каждого сотни дел и обязанностей.

Вот тут бы и стоять часами, облокотившись на телегу, смотреть на Дон и на далекие острова у другого берега, но дел в курене и на базу, невпроворот.

К слову о базАх. Традиционные части казачьей усадьбы - это крытый или открытый баз,  левада и гумно. В левадах росли фруктовые деревья, кустарники, цветы и прочее. Базы наоборот, были вытоптаны и выбиты копытами до черна. Через них гнали скот, на них готовили технику к работе, ремонтировали её и делали другие тяжелые работы. На гумне хранился и перерабатывался урожай. Еще были у казаков огороды, но они, как правило, были у реки или даже в займище на другом берегу.

Конечно, музейные дворы мало напоминают трудовое казачье подворье. Но спланированы со вкусом, уютно и удобно. И атмосферу небольшого хутора передают хорошо.

"Мелеховский двор - на самом краю хутора.  Воротца  со  скотиньего  база ведут на  север  к  Дону.  Крутой  восьмисаженный  спуск  меж  замшелых  в прозелени меловых глыб, и вот берег: перламутровая россыпь ракушек,  серая изломистая кайма нацелованной волнами гальки и дальше -  перекипающее  под ветром вороненой рябью стремя Дона. На восток,  за  красноталом  гуменных плетней,  -  Гетманский  шлях,  полынная  проседь,  истоптанный   конскими копытами бурый, живущий придорожник,  часовенка на  развилке;  за  ней  - задернутая текучим маревом степь. С юга - меловая хребтина горы. На  запад - улица, пронизывающая площадь, бегущая к займищу."

Коновязь.

Такие печки на улице имели много названий: горнушка, кобычка, и уже не помню как. Но были на каждом подворье. Арбузный мед – нардек, в курене не сварить, слишком много пару от него. И летом лучше держать курень в прохладе, а всю стряпню перенести на двор.

Живой музей.