У Шолохова

Много лет спустя, после того как впервые прочитал "Тихий Дон", я попал в Дом-музей М.А. Шолохова в Вёшенской. В гараже, среди прочих автомобилей,

увидел этот УАЗ. Это не серийная машина, она модернизирована по желанию заказчика. Одна из модернизаций – раздвижное лобовое стекло пассажира.

Это для того, чтобы на охоте можно было стрелять, не вставая с сиденья, по зверью и птицам, которые не успели убежать из под колес.
Выстрел на ходу, из окна внедорожника, напомнил мне другой выстрел, в спину пленного  в одном из эпизодов романа. Еще раз почувствовал, как ярко и талантливо описана и в этом эпизоде, и в романе, радость жизни  и ужас смерти.
Я уже писал как-то, что не смог прочитать роман «Тихий Дон» сразу, не отрываясь. Откладывал книгу несколько раз и давал себе время успокоиться и пережить прочитанное.

Это один и тот же человек писал и сидел во внедорожнике?

XXXI

Мишка Кошевой и Валет только на вторую ночь вышли из Каргинской. Туман пенился в степи, клубился в балках, ник в падинах, лизал отроги яров. Опушенные им, светлели курганы. Кричали в молодой траве перепела. Да в небесной вышине плавал месяц, как полнозрелый цветок кувшинки в заросшем осокой и лещуком пруду.
Шли до зари. Выцвели уже Стожары. Пала роса. Близился хутор Нижне-Яблоновский. И вот тут-то, в трех верстах от хутора, на гребне догнали их казаки. Шесть всадников шли за ними, топча следы. Кинулись было Мишка с Валетом в сторону, но трава низка, месяц светел... Попались...
Погнали их обратно. Саженей сто двигались молча. Потом выстрел... Валет, путая ногами, пошел боком, боком, как лошадь, испугавшаяся своей тени. И не упал, а как-то прилег, неловко, лицом в сизый куст полынка.
Минут пять шел Мишка, не чуя тела, звон колыхался в ушах, на сухом вязли ноги. Потом спросил:
- Чего же не стреляете, сукины дети? Чего томите?
- Иди, иди. Помалкивай! - ласково сказал один из казаков. - Мужика убили, а тебя прижалели. Ты в Двенадцатом в германскую был?
- В Двенадцатом.
- Ишо послужишь в Двенадцатом. Парень ты молодой. Заблудился трошки, ну, да это не беда. Вылечим!
"Лечил" Мишку через три дня военно-полевой суд в станице Каргинской.
Было у суда в те дни две меры наказания: расстрел и розги. Приговоренных к расстрелу ночью выгоняли за станицу, за Песчаный курган, а тех, кого надеялись исправить, розгами наказывали публично на площади.
В воскресенье с утра, как только поставили среди площади скамью, начал сходиться народ. Забили всю площадь, полно набралось на прилавках, на сложенных у сараев пластинах, на крышах домов, лавок. Первого выпороли Александрова - сына грачевского попа. Рьяным слыл большевиком, по делу - расстрелять бы, но отец - хороший поп, всеми уважаемый, решили на суде всыпать поповскому сыну десятка два розог. С Александрова спустили штаны, разложили голоштанного на лавке, один казак сел на ноги (руки связали под лавкой), двое с пучками таловых хворостин стали по бокам. Всыпали. Встал Александров, отряхнулся и, собирая штаны, раскланялся на все четырестороны. Уж больно рад был человек, что не расстреляли, поэтому раскланялся и поблагодарил:
- Спасибо, господа старики!
- Носи на здоровье! - ответил кто-то.
И такой дружный гогот пошел по площади, что даже арестованные, сидевшие тут же неподалеку, в сарае, заулыбались.
Всыпали и Мишке по приговору двадцать горячих. Но еще горячее боли был стыд. Вся станица - и стар и мал - смотрела. Подобрал Мишка шаровары и, чуть не плача, сказал поровшему его казаку:
- Непорядки!
- А чем?
- Голова думала, а ж... отвечает. Срамота на всю жисть.
- Ничего, стыд не дым, глаза не выест, - утешал казак, - и, желая сделать приятное наказанному, сказал: - А крепок ты, паренек: раза два рубанул я тебя неплохо, хотелось, чтоб крикнул ты... гляжу: нет, не добьешься от этого крику. Надысь одного секли - обмарался голубок. Значит, кишка у него тонка.
На другой же день согласно приговору, отправили Мишку на фронт.
Валета через двое суток прибрали: двое яблоновских казаков, посланных хуторским атаманом, вырыли неглубокую могилу, долго сидели, свесив в нее ноги, покуривая.
- Твердая тут на отводе земля, - сказал один.
- Железо прямо-таки! Сроду ить не пахалась, захрясла от давних времен.
- Да... в хорошей земле придется парню лежать, на вышине... Ветры тут, сушь, солнце... Не скоро испортится.
Они поглядели на прижавшегося к траве Валета, встали.
- Разуем?
- А то чего ж, на нем сапоги ишо добрые.
Положили в могилу по-христиански: головой на запад; присыпали густым черноземом.
- Притопчем? - спросил казак помоложе, когда могила сровнялась с краями.
- Не надо, пущай так, - вздохнул другой. - Затрубят ангелы на Страшный суд - все он проворней на ноги встанет...
Через полмесяца зарос махонький холмик подорожником и молодой полынью, заколосился на нем овсюг, пышным цветом выжелтилась сбоку сурепка, махорчатыми кистками повис любушка-донник, запахло чабрецом, молочаем и медвянкой. Вскоре приехал с ближнего хутора какой-то старик, вырыл в головах могилы ямку, поставил на свежеоструганном дубовом устое часовню.
Под треугольным навесом ее в темноте теплился скорбный лик божьей матери, внизу на карнизе навеса мохнатилась черная вязь славянского письма:
В годину смуты и разврата
Не осудите, братья, брата.
Старик уехал, а в степи осталась часовня горюнить глаза прохожих и проезжих извечно унылым видом, будить в сердцах невнятную тоску.
И еще - в мае бились возле часовни стрепета, выбили в голубом полынке точок, примяли возле зеленый разлив зреющего пырея: бились за самку, за право на жизнь, на любовь, на размножение. А спустя немного тут же возле часовни, под кочкой, под лохматым покровом старюки-полыни, положила самка стрепета девять дымчато-синих крапленых яиц и села на них, грея их теплом своего тела, защищая глянцево оперенным крылом.